ГЛАВНЫЙ ПЕТРУШКА СОВЕТСКОГО СОЮЗА
(Андрей "Свин" Панов и группа "АУ")

Воспоминания Олега Ковриги
опубликованные в Живом Журнале "Отделение Выход".

В студии "Мизантроп" окно в аппаратной выходило к пожарной лестнице. В хорошую погоду мы перелезали по этой лестнице на крышу соседнего дома, который стоял перпендикулярно нашему и имел общую стену с аппаратной. Однажды мы с Элей Шмелевой лежали на этой крыше и смотрели, как "Аркестр АУ" в очередной раз прослушивает инструментальную часть "Не зарекайся". Свинье при этом делать было особо нечего и он слонялся по аппаратной. Накладывать голос было еще рано, но ему вдруг захотелось спеть. Он подошел к открытому окну - и начал петь под уже записанный инструментал. И пел он с полной отдачей, как артист настоящий. А мы смотрели на это окно в полном восторге, и я помню, что где-то на середине песни у меня вдруг возникла мысль: "Неужели через несколько минут все это кончится и уже никогда не повторится?"

Однажды мы пошли на оптовый рынок, который тогда был около метро "Новослободская". Купили там вино - и пошли его пить на стройку рядом с рынком (теперь там уже стоит большой кирпичный дом). Пока мы его пили, начался дождь с грозой. Мы втроем стали пытаться укрыться, а Свинья выбежал под дождь и стал петь песню "Лето":
"...А когда гроза растает
Ливень следом волоча
То никто и не узнает
Кто на улице кричал
Это несомненно лето к нам пришло
Значит будет что-то хорошо!"

Студия "Мизантроп" находилась (да и сейчас находится) в обычной московской квартире на Остоженке. Достаточно большой для того, чтобы сделать там студию, но недостаточно большой, чтобы студия не мешала жить остальным обитателям квартиры, в частности, маме хозяйки студии Инессе Викторовне. Однажды, когда она шла по коридору с сумками, Свинья подкрался к ней сзади и обнял. Будучи женщиной решительной, Инесса Викторовна тут же выхватила из сумки какую-то рыбину - и начала "ейной мордой" охаживать Свинью с криком: "Ах ты, пьянь проклятая!" При этом она говорила Эльке: "Музыкантов твоих терпеть не могу! Всех до единого! Единственный нормальный человек - это Свин. Жаль только, что он так сильно пьет."
Хорошо, что она не знала, что однажды он чуть было не выкинул в окно с четвертого этажа ее любимого кота. То есть он его выкинул, но не заметил, что в окне было второе стекло, которое разбилось, но кот остался цел и невредим. Это был, наверное, самый "свинский" из Свинских поступков, которые я наблюдал.

Однажды мы с ним вдвоем посмотрели фильм Пазолини "Сало или 120 дней Содома". После этого пошли спать, не сказав друг другу ни слова про то, что видели. А утром, убирая кассету в коробочку, я говорю: "Больше я таких фильмов смотреть не буду. Этого одного мне хватит на всю жизнь."
- И мне тоже. Вполне.

Как-то мы сидели на кухне - и Тропилло долго, упорно и с большим энтузиазмом учил меня жить и указывал на недостатки в работе. А я по мере сил отбивался. Свинья, наконец, не вытерпел:
- Слушай, он хочет, чтобы ты сказал: "Да, я - мудак!" Скажи это - и он успокоится. Я, вот, могу свободно сказать про себя: "Да, я - мудак!" Что тут такого?
Самоирония у него присутствовала в полной мере. В этом смысле он был одним из немногих "настоящих панков" или "настоящих скоморохов", что, на самом-то деле, практически одно и то же. Правда, на Свинских похоронах я имел возможность убедиться, что так считают далеко не все. Его хоронили в крематории, и тетя, которая вела процедуру "прощания", стала скорбным голосом рассказывать о том, что "от нас ушел примерный сын, заботливый отец...", что "наступают самые скорбные минуты..." и т.д. Я вообще абсолютно не собирался ничего говорить, но тут вдруг стало ясно, что, если я сейчас ничего не скажу, то с этими словами сейчас и увезут нашего парня, как будто это и не он вовсе, а какой-нибудь обычный член профсоюза или чего-нибудь еще. И я раскрыл свой рот и сказал что-то типа: "Да что мы тут устроили?! Что мы тут стоим и "жопы криво морщим"? Ведь все-таки это не кто-нибудь, а главный Петрушка Советского Союза!" Тут ко мне подбегает кто-то из фанатов "АУ" - и бьет меня прямо по рылу. Его, конечно, тут же оттащили, а Тропилло отвел меня в сторону. Потом, когда мы уже вышли на улицу и прошли куда-то, я вдруг начал рыдать на его широкой груди, говорить, как я его люблю, и что в этом городе живут очень хорошие люди, которые при этом часто оказываются мудаками и почему-то "сидят на жопе" и ничего не делают. И он, Тропилло, может быть, единственное исключение. А он меня утешал и говорил, что про "главного Петрушку Советского Союза" я был абсолютно прав - и кто-то, все равно, должен был это сказать.
Оно, конечно, мы со Славой Жеревчуком и Лией Петровной выпили с утра после нашего приезда, и цитату я привел не самую уместную для подобного заведения, но, скорее всего, если бы я сказал не Петрушка, а "главный панк Советского Союза", морду мне бы бить никто не стал.

Надо сказать, что при том, что Свинья никогда не выпендривался и в грудь себя не бил, он прекрасно знал себе цену и с чувством собственного достоинства у него было все в порядке.
Лия Петровна рассказывала, что в свое время Свинья сдал собеседование - и его приняли на работу в театр. На собеседовании он спел "Ой, мороз, мороз", после чего и был принят. Какое-то время он проработал в театре. А потом ему дали роль комсомольца - и он из театра ушел. Пришел домой и говорит: "Знаешь, мам, я так не могу..." При этом он практически обрубал себе не только потенциальную карьеру, но и вообще источники к существованию.
По этому поводу была написана песня "Сук":
"...Лучше я буду всю жизнь скулить
Или от злобы на что-нибудь выть,
Чем негодяем себя раз признать
И на себя с колокольни плевать.
Выруби сук, на котором сидишь,
Если ты даже от боли кричишь..."

В свое время Задерий под запись своего нового альбома выманил у меня 300 долларов, полученные из фонда Сороса, когда я еще был научным работником - и благополучно пропил их. Свинья отреагировал на эту историю словами: "Ну вот! Где же я-то был?!" При этом он сам в этом смысле был весьма щепетилен. В его случае требование оказать "морально-материальную поддержку", как правило, означало не более, чем купить бутылку. Отказать ему в этом было весьма непросто, но реальные деньги он брал у товарищей только в самых крайних случаях и относился к ним бережно.
- Если можешь, пришли 300 рублей...
- А тебе они очень нужны?
- Ты же знаешь, что, если бы не очень, то я бы не просил.
И я действительно знал, что, если он просит, то дома у них сейчас есть нечего, а эти 300 рублей он должен в "химию" (магазин, который давал им с Лией Петровной еду в кредит).

Весной 95 года, когда мы записывали что-то на студии "Мизантроп", туда неожиданно заявился совершенно пьяный Коля Рок-н-Ролл. Я долго стоял с ним на лестнице и пытался заговорить ему зубы, но Коля был упорен и уходить не хотел: "Где мой брат?!" - и все. Пришлось идти за братом. А брат, как раз, должен был вскоре накладывать голос - и по этому поводу был трезв абсолютно. Идти к Коле ему совершенно не хотелось, но деваться было некуда. Он присел на корточки у стены, имея вид усталый и не особо довольный. Потом говорит: "Все. Сейчас вы увидите преображение человека." Через минуту он вскочил и с радостным криком "Здорово, брат!" устремился на лестницу. Они долго обнимались, вели невнятную беседу, но Коле хотелось войти внутрь, а Свинье нужно было записываться - и Колино присутствие в студии было крайне нежелательно. Когда Коля окончательно понял, что его отшивают, он разозлился, впал в амбиции и стал кричать:
- Вот ты какой, оказывается! Гад ты! Предатель!"
На что Свинья невозмутимо ответил:
- Конечно. Игги Попов не может быть три. Их, от силы, два. Он и ты.

На похоронах Коля вдруг появился в совершенно новом обличье. Это уже был совсем не тот Ник Рок-н-Ролл, к которому мы привыкли, а непьющий, респектабельный и хитроватый директор Тюменского рок-центра "Белый Кот". При этом от него исходила какая-то мощная положительная энергия - и я все кидался к нему как к "лучу света в темном царстве" - и начинал его радостно бить. А Марианна Цой, осудившая меня за неблаговидное поведение в крематории, говорила: "Ну что, Коля, приятно тебе Ковригинским перегаром дышать?"
А потом мы с Колей вместе поехали в Москву - и он все спрашивал меня:
- Ну что, Олега, Петрушки в глазах уже не стоят?
- Нет, петрушка в глазах уже не растет...

Как-то я ночевал у них дома в Ленинграде. Сплю - и вдруг просыпаюсь от того, что кто-то засовывает мне в рот ягоды. Естественно, я сказал ему все, что думаю на эту тему, но, с другой стороны, вспоминать об этом приятно. Примерно так же ведут себя маленькие дети: "Папа, вставай!" - и объяснить, почему у тебя нет сил вставать, очень трудно. Он тоже иногда называл меня "папой". И мне это было приятно. Конечно! В кои-то веки раз в гости приехал - и, надо же, спит!

Надо сказать, что он вообще хорошо относился к людям и не делал никому никаких гадостей. Другое дело, что, если ты уж связывался с ним, то приходилось расхлебывать его приключения, следить, чтобы его не забрали в менты, чтобы он не писал в клумбы, не нажрался до начала концерта и т.д..
В мае 97 года он выступал на "горбушке" перед "The Toy Dolls" (это был "панк-фестиваль" и за день до этого там играли "Stranglers"). Я так рассчитывал, что этот концерт будет "трамплином", а Свинья по упущению - не будем говорить, кого - умудрился так нажраться, что за полчаса до концерта лежал трупом и его еле подняли с помощью нашатырного спирта. Естественно, ни о какой энергии речь на концерте уже не шла. Я злился ужасно, хотя парень, в общем-то, остался верен себе.

В Москве он в последние годы, как правило, жил у Славы Жеревчука. После записи "Праздника Непослушания", когда у Славы за довольно короткий промежуток времени сменилось довольно много "постояльцев", чаша его терпения переполнилась и он стал кричать:
- Все! За..али! Кроме Свиньи и Джонни больше никого не пущу!
- Но ведь со Свиньей у тебя сложностей никак не меньше, чем со всеми остальными?
- Ну, это же совсем другие сложности...
И я со Славой совершенно согласен. Свинья мог спалить чайник, описаться в кровати (у него были больные почки), да и вообще, ожидать можно было чего угодно, но это действительно были совсем другие сложности. Чисто по-человечески он как-то умудрялся все это восполнять. И по большому счету, по отношению к нам со Славой он совершил только один действительно нетоварищеский поступок - это то, что он помер. А на похоронах в продолжение моей клоунады Слава выдал свою. Когда все пошли "прощаться", он подошел к гробу, взял парня за плечи, потряс его (так, что народ испугался, что гробешник сейчас свалится) и сказал: "Андрюха, вставай!"
Для записи "Юнкеров" Васе Серову нужна была акустическая гитара. Мой приятель привез свою двенадцатиструнную гитару, купленную еще лет двадцать назад. Я ее увидел - и говорю:
- О! По-моему, в свое время эта гитара стоила 98 рублей.
А Вася говорит:
- Нет, не 98, а 112.
А Свинья говорит:
- Абсолютно точно, что 98, потому что мы вместе с Цоем покупали ему такую же гитару. Его родители уехали на месяц - и оставили ему 100 рублей. На 98 рублей мы купили гитару, а на 2 рубля он накупил беляшей, которыми дико отравился и лежал несколько дней совершенно зеленый. Что было вполне в его духе. И вообще, только такой человек, как Цой, мог въ..аться в стоящий автобус на совершенно пустом шоссе.

У него была басистка, Мява, к которой он относился очень хорошо и часто про нее вспоминал:
- Дней за десять до того, как она померла, я ей говорю: "Слушай, если ты будешь так продолжать и дальше, то скоро помрешь." Она там со своим мужчиной... (не помню уже, что, но по-моему, речь шла о сочетании каких-то сильных наркотиков со всем остальным вместе взятым). А потом как-то просыпаюсь, смотрю: Лия Петровна подходит, садится ко мне с таким видом... Я ей говорю: "Мява, что ли померла? Так и скажи."
"Если помер, значит, сдох -
И нельзя придумать лучше
Отвратительный кобсдох
В развеселой нашей куче..."

Как-то он говорит:
- У нас в Ленинграде объявился еще один кандидат в "небесную биллиардную" к Цою и Башлачеву.
- И кто же это?
- Задверий...
Задерий тогда действительно прямым ходом шел именно в этом направлении, но вовремя остановился и побежал обратно. Правда, трезвый образ жизни выявил далеко не самые лучшие стороны его характера.

С мамой, Лией Петровной, у него были отношения самые дружеские и теплые. Надо сказать, что, если бы не она, то у него было бы намного больше шансов давно попасть в "небесную биллиардную". Насколько я понимаю, она совершенно не давила на него, не пыталась перевоспитать, а просто берегла его, насколько могла. Бежала его встречать на вокзал к шести утра, чтобы он не попал в менты, если приедет пьяный, аккуратно выводила его из запоев, кормила по-настоящему (что для моих ленинградских знакомых явление очень редкое, там, в основном, любят в качестве еды пить чай - иногда совсем пустой).
Как-то Свинья позвонил домой из Москвы, чтобы уточнить какой-то текст. И вдруг слышу: "Лия Петровна, ну что ж такое, опять в жопу!" Я очень веселился. Ханжество ему было абсолютно не свойственно, но это высказывание было вполне в духе их отношений с мамой.

Во время записи "Пейте с нами!" оператор как-то попросил его поговорить в микрофон.
"В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора.
"Сейчас поедешь в Израиль," - сказала мне сестра.
Вот через площадь мы идем - и входим наконец
В большой, красивый самолет. Я понял: все, п...ец!"
Я очень жалел, что магнитофон не был включен.

Тогда же ему надо было наложить голос на песню "Соловей" - и у него никак не получалось спеть быстро и при этом разборчиво. Чекано (Андрей Чернов) ругался, Свинья нервничал, но ничего поделать не мог:
- Ну, не профессионал я, не Киркоров! Не получается у меня!
Надо сказать, что к попсовикам он относился без всякого пренебрежения и если, например, он говорил, что хочет исполнить песню Кристины Орбакайте, то это вовсе не означало, что он хочет как-то ее обидеть, "простебаться" и т.д., это просто означало, что он в этой песне нашел что-то для себя интересное - и хочет ее спеть.
К композиторам Зацепину и Крылатову он вообще относился с большим почтением (особенно к Зацепину).
Как-то увидел кассету Макаревича "Женский альбом" - и говорит: "Хорошо бы послушать. Мужчина-то уже взрослый - может, что-нибудь и..." Но послушал - и сказал: "Нет..."
Когда его спрашивали про Гребенщикова, он его всегда ругал. В основном, за неискренность. Но не потому, что относился к нему хуже, чем к другим, а, наоборот, потому что когда-то, "до того" он именно очень любил его.

Когда мы закончили мастеринг "Праздника непослушания", я послал ему CD-R в Ленинград. Потом звоню:
- Ну как, послушал?
- Раз 600.
- Ну и как?
- Ну, вы там и сделали. На "Iron Maiden" похоже.
- А это плохо?
- Да нет, не плохо. Просто странно как-то.
Не знаю точно, что он имел в виду, но предполагаю, что на "Празднике Непослушания" все сыграно не только профессионально, без раздолбайства, свойственного "АУ", но и, может быть, чересчур серьезно - и это, как бы, утяжеляет альбом, делает его менее "скоморошеским". Хотя на "Iron Maiden" это, конечно, совершенно не похоже. По-моему, "Праздник Непослушания" раз в 600 лучше.

Кстати, число 600, которое Свинья упоминал при любом удобном случае (даже один из составов назывался не "АУ", а "600"), произошло из известного анекдота про то, как Василий Иванович с Петькой летели на самолете:
- Василий Иванович, что приборы?
- 600.
- Что 600?
- А что приборы?

После очередного дня записи в студии "MMS", где все было действительно профессионально, Свинья неожиданно сказал: "А мужчины тут спокойные. Не говорят, что мудак, что делать ничего не умеешь..."

Однажды я провожал его в Ленинград. Он был в состоянии выхода из запоя, пил совсем по чуть-чуть, чтобы хоть как-то передвигаться и чувствовал себя при этом очень плохо. Мы с ним добирались так медленно, что сел он в поезд в последнюю минуту. Почему-то сказал проводнику: "Я не пьяный, нет!" - хотя никто его в этом и не подозревал. На всякий случай я дал ему с собой бутылку сухого вина. Потом в поезде он выпил эту бутылку - и заснул. А во сне эта бутылка из него и вышла. Дальнейшие события были описаны примерно такими словами:
- Там были какие-то мужчины военной национальности, которые заставили меня все убрать. И они были безусловно правы.

Если пытаться посмотреть на его жизнь "объективно", то может показаться, что она состояла из одних только обломов. Как автор и как артист он остался совершенно нереализованным. Самой "реализованной" вещью оказался "Праздник Непослушания" (Кстати, настоящее название картины Котельникова и Юфы, давшей второе название альбому, не "Последний день Помпеи", а "Последний день Помпея" /полководца/. Когда мы решали, что именно она будет лицевой обложкой альбома, мы этого не знали). Но он мог бы записать еще 10 или 20 альбомов, которые были бы не хуже, а, может быть, и намного лучше и легче, чем "Праздник Непослушания". И мы собирались это делать. Он мог бы сниматься в кино, мог бы, в конце концов, просто играть нормальные концерты с нормальным звуком, которые можно было бы нормально снять на видео-пленку. Ничего этого не случилось. Он очень хотел всего этого. Хотел играть концерты, записывать альбомы. Но совершенно не собирался жертвовать ради этого своим образом жизни, своим "скоморошеским" амплуа. Да это было и не амплуа, а просто его сущность. И он остался самим собой до конца.
Может быть, из-за того, что Лия Петровна так оберегала его, Свинья долго оставался ребенком - и не всегда в лучшем смысле этого слова. А может быть, в той ситуации, в которой он жил, это и было правильно. Не знаю. Но могу точно сказать, что он вполне мог вести себя по-другому. Во время записи "Праздника Непослушания" далеко не всегда получалось обеспечить ему провожатого до студии. И мысль о том, что, если он поедет один, то по дороге с ним обязательно что-нибудь случится, сводила меня с ума. Тем более, что, кроме всего прочего, час студийного времени стоил тридцать долларов. А он мне говорил: "Не бойся, я доеду." Я не мог не бояться, но, когда он так говорил, он действительно доезжал.
Он оставался самим собой - и абсолютно не ощущал никакой трагедии в том, что время идет, а ему по-прежнему ничего не светит. Да он и не был трагическим персонажем. Наоборот, в нем было нечто светлое и позитивное. (Иногда это называют "положительными вибрациями"). Поэтому мне и было приятно быть рядом с ним, несмотря на все его выкрутасы и детский сад.
Я помню, как мы с ним ночью у него на кухне слушали 'Мухомор' "Золотой Диск". Он сидел на корточках и смеялся, как ребенок. У него лились слезы. И я тоже смеялся, как ребенок.

Он говорил, что больше всего боится, что не сможет делать двух вещей: пить и петь. Так что можно считать, что самого страшного с ним не случилось.
"Ты не печалься, мама
Ты не плачь, отец
Жизнь - такая штука
Вот и все, ....ец."
Но, поскольку для меня он, прежде всего, был не автором и не артистом, а товарищем моим, то мне его не хватает. Скучаю я без него.

На самом деле, я как-то не чувствую, что парень действительно помер. То, что умерли Майк Науменко и Саша Башлачев, мне понятно. То, что умерла моя мама, мои бабушки и множество людей, которых я действительно люблю, я тоже понимаю. Вернее, не понимаю, а ощущаю. А здесь, вот, почему-то не ощущаю. Недавно он мне в очередной приснился. Мы с ним сидим за столом - и он вдруг говорит:
- Слушай, говорят, я тебе снюсь часто.
- Ну, да. Снился раз пять.
- Да-а... Странно.
И без особой грусти, просто с чувством легкого удивления.

Олег Коврига.